96010302 





Бард Топ
Фестивально-концертный портал

Гордон Мирон

Инфо Тексты и Аудио Обратно

[ת] Кадиш




קדיש זוהי תפילת אזכרה יהודית, אותה אומר בן לזכר אביו המנוח. פואמה זו מוקדשת לזכרו של הסופר, הרופא והמחנך הפולני הדגול יעקב גולדשמידט ( יאנוש קורצ'אק ) אשר נפסה יחד עם חניכיו מפנימית "בית יתומים" הוורשאי במחנה השמדה טרבלינקה.




כמה עייפתי בלי סוף את אותם הדרים להשמיע,
מטה ליפול ולאותו מעגל לחזור
להתפלל לא אדע עוד, תסלח לי אלי המושיע
להתפלל לא אדע עוד, סלח לי, אלי, ועזור...

ובערבית ממשיכה לנגן המוסיקה, כאילו לא קרה דבר:

סן לואי בלוז – כמו כאב צריבה בבשרי,
סן לואי בלוז – מתנגן ונשנק חלילי!
ואתם יושבים ושומעים לי,
ועינכם מפני לא תסטה,
ממון משלמים ושומעים לי,
ועינכם מפני לא תסטה,
שותים וסובאים ושומעים לי,
ועינכם מפני לא תסטה,
ומזמר חלילי על עץ-יער,
שעליו את כולכם אתלה! כן, כן...

"אינני מאחל רע לאיש, איני יכול, פשוט אינני יודע כיצד עושים זאת"
יאנוש קוראצ'אק. יומן.


בלאט יוצאות מוורשה רכבות,
וריק הגיטו וחשוך מזמן,
ובחלון מציץ כוכב גגות,
בליל צופרות פרידה הרכבות,
אני נפרד מזכרוני, כמותן...

הצועני שקרן, גנב.
אך בעל חן בלי די,
על מיתרים פרט שבעה
והתחייך אלי,
וככה שח:"תלמד זאת, בני,
חשבון של צוענים,
האל ברא שבעה ימים
שטן – המיתרים
אותו חשבון לא סתם ניתן,
רבה בו החוכמה,
הן גם הקשת בענן
היא מאותם שבעה
צבעים..."

העיר נראית צרובה בנחושת סתיו,
אני- שומר על כל הנפלאות,
ופעמיים שבע הוא גילי,
צעיר אני, הנני מאוהב
בכל הנערות והנסיכות,
נא כסי אותי בצל כנפך
עיר ילדות צפונת סודות בלתי גלויים עוד,
רב אושרי על שבצר לך, אף בחג רב-הוד
עבד לך הייתי, גם מלכך.
השתדלתי כמיטב כוחי,
לא בקשתי מגורל: "שחרר אותי"
ואומר על ערש דווי בשעת מותי,
אם בחלד יש אל-ילדים:
את חלקי קיבלתי במלואו,
אי הטופס בו אחתום ביד רועדת,
רק הצל אותי מני שנאה יוקדת,
אין אני ראוי שנוא להיות.

ושוב אני רופא ושוב קרבות,
גילי הוא שבע פי חמש זה כבר,
ופעמיים שבע גיל הדור,
אזכור איך מישהו הוזה ושר
ומה עצוב צלילן של המילים:
"תבער, תבער, כוכב שלי,
כוכב חביב כוכב נושא ברכה,
אתה יחיד שלי נותר עתה,
ואין אחר עוד..."
מה גדול האסון שקרה אותו יום,
עלי דרך מוצפת ביער עד,
כדי לומר לי, לזר, קצת מילים של שלום.
בלי לחשוש, בצנעה, את הגבול עברת
לא יכולנו את זאת לשער אותו זמן,
שאותו האסון יהפוך מתת,
והדגל דהוי כמו שרוול מרוקן
על משטח העצים התנופף לאט.
והחורף הזר במפתיע ירד,
ולמרות זרותו מה קרוב היה,
בקולנוע הציגו סרטון מצרפת,
סחרו ב"מציעס" מאוסטריה,
עגלונים דרבנו את פגי הסוסים,
ובקפה הנטוש וסגור מכבר
את ישבת שם איתי והרמנו כוסית
ולעסנו תפוח יבש ומר.
צרתנו ידענו בתוך הדממה,
לא טפחנו תקווה את נס כלשהו,
בדממה אז שתינו לכבוד הכוכב,
שבצער בוער עלי קבר הוא:
"ואם אמות, אתה מעל קברי
נצוץ ובער, כוכב שלי..."
יוצאות את וורשה רכבות אימים,
קרוב כעת תורנו, אין מנוס,
ובכן תבער, תבער, כוכב שלי,
כוכב עטור ששה קצוות שלי,
תבער עלי שרוול ועל חזי!
יקרא לי הד בשם כינוי ישן,
ושלג צח יצור כסוי לבן,
לכשאני אשוב להיות קטן,
וחג ילבש ברב שמחה עולם,
לכשאני אשוב להיות צפריר,
לכשאני אהיה צפור נדוד,
לכשאני אשוב קטן להיות,
וריח – פרי שלג שוב יגיר,
במדרגות אותי ישאו רדום,
מרפש מזחילה אני אאור, אקום,
לכשאני אשוב קטן להיות
ולגלות אוכל עולים פלאות.
כוכב עלי חזה ובחלונות,
ומאירים שניהם באור לבן,
עייפתי,וודאי לא בלי סבות,
בליל צופרות פרידה הרכבות,
אני נפרד מזכרוני, כמותן...

ועוד היתה ב"בית היתומים" ילדה בשם נטיה. כתוצאה ממחלה ממושכת היא לא יכלה ללכת אך לעומת זאת, ציירה יפה וחברה שירים – הנה אחד מהם -

שירה של נטיה על אניה

אניה עשיתי לי,
מניר ודבק,
מקליפה שעץ השיר
עם תלתן על דגל.
הספון ירוק כהה,
טיפת שרף רועדת,
מתלתן ועץ לבנה
אניה נחמדת, אניה נחמדת.
כשיתם החורף והאביב יגיע
על גלים וקצף עלי אדוה כחולה
אז תפליג אנייתי אלי אי-הישועה
מלחמות ואש שם אין – שמש ושלוה.
אניה עשיתי לי
כמו צפורת שרתי,
נהרסה אניתי,
לשוא עמלתי.
לא סופה אותה טיבעה
לא ברק ממעל,
סתם, בשעת חיפוש שגרה
נמעכה בנעל, נמעכה בנעל...
כשיתם החורף והאביב יגיע
במרום ישמיעו העגורים תרועות
אלי חוף מוצף, באור, אלי אי-הישועה
אניה של מישהו בודאי תבוא!

אי-פעם, כשתיזכרו בשמות הגבורים, אנא אל תשכחו את פיוטר זלבסקי, גרנדיר לשעבר, נכה מלחמה, אשר עבד כשמש ב"בית היתומים" ונרצח ע"י פוליציים פולנים בחצר הבית בסתיו 1942.

את החצר נקה מוקדם,
כשהם קרבו בילל
ומונה היה שיחם
כמו בקצווי תבל,
כמו השיחה ליד הקו,
ששם רק "כן" ו"לא" –
והם אמרו אליו: "אתה!
בוא, התקרב לפה!"
הם שאלוהו: "פולני?"
להם השיב הוא: "כן."
הם שאלוהו: "האמנם?"
והוא ענה: "אכן".
"אתה רוצה לחיות, ובכן
בשם כל השדים,
למה בגטו תטפל
בז'ידים הקטנים?!
למה – אמרו לו – טר-ט-טם,
למה תהיה שחצן?!
הבן – אמרו לו – פולין שם!"
והוא ענה "היא כאן!
פולין גם כאן, פולין גם שם,
ובכל מקום זהה –
הן זו ארצי האומללה,
ארצי הנפלאה."
ושוב הקשו הם: "פולני?"
להם השיב הוא "כן".
"ובכן – אמרו לו – ככה זה."
והוא ענה: "אכן."
"ובכן – אמרו – זה סוף הכביש!"
פקודה השמיעו: "אש!"
טרם שנפל האיש,
נפלו קבי העץ,
וטרם שירדו בלאט
הרוגע, החלום,
הוא בידו נופף מעט,
לטף שבחלון.
הו, תן לי אל מין סוף כזה,
כאב ללגום עד תום,
ולנפנף נפנוף רפה
לטף שבחלון!

ואז הגיע היום, כאשר ילדי "בית היתומים" ומחנכיו צוו לבוא עם החפצים אל ה"אומשלגפלץ" ( כך נקראה בתקופת הכיבוש הככר שליד בית הנתיבות גדנסק ).

בחצות הליל יוצאת רכבת
הקטר התם נושף – שלום! –
ברחבת רציף חלאה סובבת
מלווה חלאה את הקרונות.
בחצות הליל יוצאת רכבת
אל העדן היא יוצאת בתוואי,
החלאה שואפת ונחפזת
לדווח: "פולין – יודנפריי!"
"יודנפריי" וורשבה, פוזנן, קראקוב,
כל נציבות נוקתה ודאי
בקורים שחורים של צלב הקרס
לעולם תהייה היא – "יודנפריי!"
ובאומשלגפלץ ליד רכבת
כל יושבי הגטו מחכים,
כמו תפילת "הושענה" מהדהדת
נביחת שוטר: "בית היתומים!"
המתרגם שפתיו בלי קול מניד רק,
מה חרב גרונו, חזו ידאב,
ממקומו עלה כבר יאנוש קורצ'אק
הילדה שמה נטיה על ידיו.
ונושא-הנס נושא כבר רגל,
רוח סתיו בבלוריתו ינשוב,
ועלי משטח ירוק של דגל,
זהב תלתן בוער, תלתן זהוב.
חצוצרות שרות – לא עת לנוח! –
את דגלו נושא-הנס מישיר,
ושפתי הטף צרובות הרוח,
בגאוה ואון פותחות בשיר:
"מסע הפלאים מתנהל בלי כל פגם, כי
מעיר עתיקה עד לגשר הגדנסקי
והלאה בזמר, שורות ישרות,
נצעד בחדוה בשכונות דוממות.
על פני ככרות ורחובות העיר גדאנסק,
הולכות ילדות, שמן מריסיה ודאסקה
וילד קטן, אדמוני ושמו בוליה,
הלום ונסער בראותו ים כחול..."
באויר ניחוח ים והבל
ואפוף הים בחום רטוב,
ועלי משטח ירוק של דגל
זהב תלתן בוער, תלתן זהוב!
בטורי שלשות אנו ננוע
טור אנשי ס.ס. עיניו נושא...
הלאה כבר מתחיל ספור ידוע,
הלאה כבר אל הרציף נצא.
רץ מתורגמן, מחביא חיוך דק,
על כתפי בנחת מתדפק:
"יש אישור להשאירך כאן, קורצ'אק"
על פי האגדה – אני שותק.
אל קרון פלדה אני מפסיע,
כמו מוביל כתה לקראת מפקד,
חץ לאורך הרציף מצביע,
דוקא לרוחבו אנו נצעד.
מרעישים בנעל קרועת שרך,
במתינות חוצים את הרחבה,
ומרב בלבול שומרי הדרך
מצעידים ביד עוטה כפפה,
בקרונות מדמים כבר בכי-האבל,
ומעל להמולת הרחוב,
על גבי משטח ירוק של דגל
זהב תלתן יבער, תלתן זהוב.
בחיים אולי היה אחרת,
אך באגדה זו אין שקרים,
אל קרון אחרון של הרכבת
אל מדור טהור הנפש ברכבת
אל קרון עם ריח כלור של הרכבת
בשירה בא "בית היתומים":
"על-פני רחובות לודז', העיר העובדת,
צועדת שיירת אורחים מכובדת,
שיירת בנים ובנות שם תפסיע,
שורקות צפצפות, רעשן קול משמיע...
"אותנו דרכים ושבילי-בר יובילו,
אלי ההרים, שם שלגים יהבילו,
בקצה הפסגה יתנוסס עוד דגלנו,
ופולין בנוית הנחושת תחתינו,
כל פולין..."

כאן מישהו אבד את עשתונותיו ואותת לרכבת לנוע. הרבה לפני המועד המתוכנן, דבר שקשה לתארו, יצאה רכבת וורשבה – טרבלינקה לדרכה...

הסתיים כבר השיר. כבר נדמו צפצופים.
מתעוות המרום בשבכות סורגים.
ולבני ממלכתו במקצב הנסיעה,
מחבר השליט אגדה מרגיעה...
ובכן נתחיל, הגיע זמן:
לפני שנים מאה
בארמונו נסיך רשלן גרם לכלוך ובלאלאגאן
עד שעצמו נרתע.
וכך, מהיותו רגזן,
קרא הוא לצבע.
"אינך חושב שבא הזמן
מעל לכלוך לשים גוון?"
"נכון" – כך הצבע.
"הזמן הגיע כבר מזמן,"
אמר לו הצבע.
לבן – בוצי הפך לכלוך,
כחול – בוצי הפך לכלוך,
צהוב – בוצי הפך לכלוך, כך הצבע צבע.
כי הלכלוך נשאר לכלוך,
אף אם בצבע הוא משוך.

לא עזר ספורי, עין לא נעצמת,
נשמעים רחשים, כמו הרוח נשבה
ולבסוף מתעוררת לה נטיה החמד,
ואומרת בקול "נתראה עוד, וורשבה!"
ואזי, כמו קולו של פטיש עלי עדן,
התדפקו לבבות כמו פטיש עלי עדן,
רחשו לבבות: "עוד נשוב לוורשבה!
עוד נשוב, עוד נשוב, עוד נשוב לוורשבה!"
מעל פני הקרונות, כמו שריפה בלב יער
מקרון לקרון, כל ילדה וכל נער
מרעימים בשבועה: "עוד נשוב לוורשבה!
עוד נשוב, עוד נשוב, עוד נשוב לוורשבה!"
בשאול תחתיות נשרף עד אין זכר
ובחום יזרמו גופותינו כמו לבה,
אך כמים, כדשא, כרוח, כאפר,
עוד נשוב, עוד נשוב, עוד נשוב לוורשבה!"

ומה אעשה אני כאן?
גם כך הן לבי קרוע,
נרעד באותה רכבת,
נשרף באותה שלהבת,
אך משנות השבעים של המאה
אזעק אליך: "פאן קורצ'אק!
אל נא תשובה!
אתה תבוש בעירך וורשבה!
עד אין כתמים נוקתה ארץ,
אין תעלות פתוחות עוד,
פסלים עשויים משחם,
עונדים תהילת הנצח,
אך דם ודמעות נשכחו,
הבן-נא את זאת, פאן קורצ'אק,
ואל-נא תשובה,
תמלא אימה בעירך וורשבה!
לחם נתנו ומים,
ויסלה, טאטרי לקחו,
ארץ, ים ושמים,
לנו כל זאת – הכך הוא?
ארז יום סתיו באחו,
קול קוקיה ירעיש כה,
לך, הוא? שקר, לא כך הוא!
זה הסתיו של קוסצ'ושקו!
פיח רב בשמים
כחול מרום הוא יטביע,
לך הוא? שקר, לא כך הוא!
לטובים* זה הרקיע                                  ( הכוונה ליוליאן טובים, משורר )
אורנים ענפיהם ישלחו
שם אל מול ים הסער,
לך הם? שקר, לא כך הוא!
לשופן זה היער!
בשמחה צרות תתחבינה,
בוכות השמחות מצער,
וכמה ראינו שמחה בכלל
על פני כל כדור הארץ?
אל-נא תשוב לוורשבה,
מאד אבקש זאת, פאן קורצ'אק,
אל-נא תשובה,
אין לך מה לעשות בעירך וורשבה!

אלי שלטון החושך
חלאה דברנית נכספת!
אל-נא תשוב לוורשבה,
מאד אבקש זאת, פאן קורצ'אק!
כי זר תהיה, לא ידוע,
בעיר לידתך – וורשבה!

ובערבים, כאילו לא רקה דבר, ממשיכה לנגן מוזיקה, מוזיקה, מוזיקה:

סן-לואי בלוז – כמו כאב צריבה בבשרי,
סן-לואי בלוז – מתנגן ונשנק חלילי:
על תקליט של מונו או סטריאו
מתלהט וודוי אהבים,
ושר חלילי על העץ שלו,
במולדת, בסן-לואי.
על הארץ שהיא מולדת לי,
בלילות כל הזמן יורים!
אז שלמו כבר מטבע, מיסטרים,
לשתיה וקנית נשים!
עוד נשאר דבר מה, זה מצחיק ממש,
עוד דבר מה אתם חייבים,
פרוטה אחרונה הוציאו-נא,
על זאת שישיר חליל!
ואתם יושבים ושומעים לי,
ועינכם מפני לא תסטה,
שותים וסובאים ושמועים לי,
ועינכם מפני לא תסטה,
ומזמר חלילי על עץ-יער,
שעליו את כולכם אתלה! כן, כן, כן!

"אינני מאחל רע לאיש, איני יכול, פשוט אינני יודע כיצד עושים זאת"

כמה עייפתי בלי סוף את אותם הדברים להשמיע,
מטה ליפול ולאותו מעגל לחזור
להתפלל לא יודע עוד,תסלח לי אלי המושיע
להתפלל לא אדע עוד, סלח לי ואנא, עזור...




Эта поэма посвящена памяти великого польского
писателя, врача и педагога Якова Гольдшмидта
(Януша Корчака), погибшего вместе со своими
воспитанниками из школы - интерната "Дом сирот"
в Варшаве в лагере уничтожения Треблинка.



Как я устал повторять бесконечно все то же
                                     и то же,
Падать и вновь на своя возвращаться круги.
Я не умею мольться, прости меня, Господи Боже,
Я не умею молиться, прости меня и помоги...
А по вечерам все так же,как ни в чем не бывало,
играет музыка:
Сэн-Луи блюз - ты во мне как боль, как ожог,
Сэн-Луи блюз - захлебывается рожок!
А вы сидите и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
Вы платите деньги и слушаете,
Вы жрете, пьете и слушаете,
И с меня не сводите глаз,
И поет мой рожок про дерево,
На котором я вздерну вас! Да-с, да-с...
"Я никому не желаю зла, не умею, просто не знаю,
Как это делается".
                     Януш Корчак. Дневник.
Уходят из Варшавы поезда,
И все пустее гетто, все темней,
Глядит в окно чердачная звезда,
Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,
И я прощаюсь с памятью своей...


Цыган был вор, цыган был врун,
Но тем милей вдвойне,
Он трогал семь певучих струн
И улыбался мне,
И говорил:"Учись, сынок,
Учи цыганский счет -
Семь дней в недели создал Бог,
Семь струн в гитаре - черт,
И он ведется неспроста
Тот хитрый счет, пойми,
Ведь даже радуга, и та,
Из тех же из семи
Цветов..."


Осенней медью город опален,
А я - хранитель всех его чудес,
Я неразменным одарен рублем,
Мне ровно дважды семь, и я влюблен
Во всех дурнушек и во всех принцесс!


Осени меня своим крылом,
Город детства с тайнами неназванными,
Счастлив я, что и в беде, и в праздновании
Был слугой твоим и королем.
Я старался сделать все,что мог,
Не просил судьбу ни разу: высвободи!
И скажу на самой смертной исповеди,
Если есть на свете детский Бог:
Все я, Боже, получил сполна,
Где,в которой расписаться ведомости?

Об одном прошу, спаси от ненависти,
Мне не причитается она.
И вот я врач, и вот военный год,
Мне семью пять, а веку семью два,
В обозе госпитальном кровь и пот,
И кто-то, помню, бредит и поет
Печальные и странные слова:
"Гори,гори, мою звезда,
Звезда любви, звезда приветная,
Ты у меня одна заветная,
Другой не будет..."
Ах, какая в тот день приключилась беда,
По дороге затопленной, по лесу,
Чтоб проститься со мною, с чужим, навсегда,
Ты прошла пограничную полосу.
И могли ль мы понять в том году роковом,
Что беда эта станет пощадою,
Полинявшее знамя пустым рукавом
Над платформой качалось дощатою.
Наступила внезапно чужая зима,
И чужая, и все-таки близкая,
Шла французская фильма в дрянном "синема"
Барахло торговали австрийское,
Понукали извозчики дохлых коняг,
И в кафе, заколоченном наглухо,
Мы с тобою сидели и пили коньяк,
И жевали засохшее яблоко.
И в молчаньи мы знали про нашу беду,
И надеждой не тешились гиблою,
И в молчаньи мы пили за эту звезду,
Что печально горит над могилою:
"Умру ли я, ты над могилою
Гори, сияй, моя звезда..."
Уходят из Варшавы поезда,
И скоро наш черед, как ни крути,
Ну, что ж, гори, гори, моя звезда,
Моя шестиконечная звезда,
Гори на рукаве и на груди!


Окликнет эхо давним прозвищем,
И ляжет снег покровом пряничным,
Когда я снова стану маленьким,
А мир опять большим и праздничным,
Когда я снова стану облаком,
Когда я снова стану зябликом,
Когда я снова стану маленьким,
И снег опять запахнет яблоком,
Меня снесут с крылечка ,сонного,
И я проснусь от скрипа санного,
Когда я снова стану маленьким,
И мир чудес открою заново.
...Звезда в окне и на груди звезда,
И не поймешь, которая ясней,
А я устал, и ,верно, неспроста
Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,
И я прощаюсь с памятью моей...


    А еще жила в "Доме сирот" девочка Натя. После
    тяжелой болезни она не могла ходить, но зато
    хорошо рисовала и сочиняла песенки - вот одна
    из них -


       ПЕСЕНКА ДЕВОЧКИ НАТИ ПРО КОРАБЛИК


Я кораблик клеила
Из цветной бумаги,
Из коры и клевера,
С клевером на флаге.
Он зеленый, розовый,
Он в смолистых каплях,
Клеверный, березовый,
Славный мой кораблик, славный мой кораблик.
А когда забулькают ручейки весенние,
Дальнею дорогою, синевой морской,
Поплывет кораблик мой к острову Спасения,
Где ни войн, ни выстрелов, - солнце и покой.
Я кораблик ладила,
Пела , словно зяблик,
Зря я время тратила,
Сгинул мой кораблик.
Мне в грозовом отблеске,
В буре, урагане -
Попросту при обыске
Смяли сапогами...
Но когда забулькают ручейки весенние,
В облаках приветственно протрубит журавль,
К солнечному берегу, к острову Спасения
Чей-то обязательно доплывет корабль!

    Когда-нибудь, когда вы будете вспоминать имена
    героев, не забудьте, пожалуйста, я очень прошу
    вас, не забудьте Петра Залевского, бывшего
    гренадера, инвалида войны, служившего сторожем
    у нас в "Доме сирот" и убитого польскими
    полицаями во дворе осенью 1942 года.

Он убирал наш бедный двор,
Когда они пришли,
И странен был их разговор,
Как на краю земли,
Как разговор у той черты,
Где только "нет" и "да" -
Они ему сказали:"Ты,
А ну, иди сюда!"
Они спросили:"Ты поляк?"
И он сказал :"Поляк".
Они спросили: "Как же так?"
И он сказал: "Вот так".
"Но ты ж, культяпый, хочешь жить,
Зачем же, черт возьми,
Ты в гетто нянчишься, как жид,
С жидовскими детьми?!
К чему - сказали - трам-там-там,
К чему такая спесь?!
Пойми - сказали - Польша там!"
А он ответил:"Здесь!
И здесь она и там она,
Она везде одна -
Моя несчастная страна,
Прекрасная страна".
И вновь спросили:"Ты поляк?"
И он сказал:"Поляк".
"Ну, что ж , - сказали,- Значит, так?"
И он ответил:"Так".
"Ну, что ж, - сказали, - Кончен бал!"
Скомандовали:"Пли!"
И прежде, чем он сам упал,
Упали костыли,
И прежде, чем пришли покой,
И сон, и тишина,
Он помахать успел рукой
Глядевшим из окна.
...О, дай мне Бог конец такой,
Всю боль испив до дна,
В свой смертный миг махнуть рукой
Глядящим из окна!

    А потом наступил такой день,когда "Дому сирот",
    детям и воспитателям было приказано явиться с
    вещами на Умшлягплац (так называлась при немцах
    площадь у Гданьского вокзала).

Эшелон уходит ровно в полночь,
Паровоз-балбес пыхтит - Шалом! -
Вдоль перрона строем стала сволочь,
Сволочь провожает эшелон.
Эшелон уходит ровно в полночь,
Эшелон уходит прямо в рай,
Как мечтает поскорее сволочь
Донести, что Польша "юденфрай".
"Юденфрай" Варшава, Познань, Краков,
Весь протекторат из края в край
В черной чертовне паучьих знаков,
Ныне и вовеки - "юденфрай"!
А на Умшлягплаце у вокзала
Гетто ждет устало - чей черед,
И гремит последняя осанна
Лаем полицая - "Дом сирот!"
Шевелит губами переводчик,
Глотка пересохла, грудь в тисках,
Но уже поднялся старый Корчак
С девочкою Натей на руках.
Знаменосец, козырек заломом,
Чубчик вьется, словно завитой,
И горит на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой.
Два горниста поднимают трубы,
Знаменосец, козырек с заломом,
Детские обветренные губы
Запевают гордо и легко:
"Наш славный поход начинается просто,
От Старого Мяста до Гданьского моста,
И дальше, и с песней, построясь по росту,
К варшавским предместьям , по Гданьскому мосту!
По Гданьскому мосту!
По улицам Гданьска, по улицам Гданьска
Шагают девчонки Марыся и Даська,
А маленький Боля, а рыженький Боля
Застыл, потрясенный, у края прибоя,
                         у края прибоя..."
Пахнет морем, теплым и соленым,
Вечным морем и людской тщетой,
И горит на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой!
Мы идем по-четверо, рядами,
Сквозь кордон эсэсовских ворон...
Дальше начинается преданье,
Дальше мы выходим на перрон.
И бежит за мною переводчик,
Робко прикасается к плечу, -
"Вам разрешено остаться, Корчак",-
Если верить сказке, я молчу.
К поезду, к чугунному парому,
Я веду детей, как на урок,
Надо вдоль вагонов по перрону,
Вдоль, а мы шагаем поперек.
Рваными ботинками бряцая,
Мы идем не вдоль, а поперек,
И берут, смешавшись, полицаи
Кожаной рукой под козырек.
И стихает плач в аду вагонном,
И над всей прощальной маятой -
Пламенем на знамени зеленом
Клевер, клевер, клевер золотой.

Может, в жизни было по-другому,
Только эта сказка вам не врет,
К своему последнему вагону,
К своему чистилищу-вагону,
К пахнущему хлоркою вагону
С песнею подходит "Дом сирот":
"По улицам Лодзи, по улицам Лодзи,
Шагают ужасно почтенные гости,
Шагаю мальчишки, шагают девчонки,
И дуют в дуделки, и крутят трещотки...
И крутят трещотки!
Ведут нас дороги, и шляхи, и тракты,
В снега Закопане, где синие Татры,
На белой вершине - зеленое знамя,
И вся наша медная Польша под нами,
Вся Польша..."

    ...И тут кто-то, не выдержав, дал сигнал к
    отправлению -и эшелон Варшава-Треблинка задолго
    назначенного часа,случай совершенно невероятный,
    тронулся в путь...

Вот и кончена песня.
Вот и смолкли трещетки.
Вот и скорчено небо
В переплете решетки.
И державе своей
Под вагонную тряску
Сочиняет король
Угомонную сказку...
Итак, начнем, благословясь,...
Лет сто тому назад
В своем дворце неряха-князь
Развел везде такую грязь,
Что был и сам не рад,
И, как-то, очень рассердясь,
Призвал он маляра.
"А не пора ли, - молвил князь,-
Закрасить краской эту грязь?"
Маляр сказал:"Пора,
Давно пора, вельможный князь,
Давным-давно пора".
И стала грязно-белой грязь,
И стала грязно-синей грязь,
И стала грязно-желтой грязь
Под кистью маляра.
А потому что грязь есть грязь,
В какой ты цвет ее ни крась.


Нет, некстати была эта сказка, некстати,
И молчит моя милая чудо-держава,
А потом неожиданно голосом Нати
Невпопад говорит:"До свиданья, Варшава!"
И тогда, как стучат колотушкой о шпалу,
Застучали сердца колотушкой о шпалу,
Загудели сердца:"Мы вернемся в Варшаву!
Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!"
По вагонам, подобно лесному пожару,
Из вагона в вагон, от состава к составу,
Как присяга гремит:"Мы вернемся в Варшаву!
Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!
Пусть мы дымом растаем над адовым пеклом,
Пусть тела превратятся в горючую лаву,
Но водой, но травою, но ветром, но пеплом,
Мы вернемся, вернемся, вернемся в Варшаву!"


А мне-то, а мне что делать?
И так мое сердце - в клочьях!

Я в том же трясусь вагоне,
И в том же горю пожаре,
Но из года семидесятого
Я вам кричу:"Пан Корчак!
Не возвращайтесь!
Вам стыдно будет в э т о й Варшаве!
Землю отмыли добела,
Нету ни рвов, ни кочек,
Гранитные обелиски
Твердят о бессмертной славе,
Но слезы и кровь забыты,
Поймите это, пан Корчак,
И не возвращайтесь,
Вам страшно будет в э т о й Варшаве!
Дали зрелищ и хлеба,
Взяли Вислу и Татры,
Землю, море и небо,
Все , мол, наше, а так ли?!
Дня осеннего пряжа
С вещим зовом кукушки
Ваша? Врете, не ваша!
Это осень Костюшки!
Небо в пепле и саже
От фабричного дыма
Ваше? Врете, не ваше!
Это небо Тувима!
Сосны - гордые стражи
Там, над Балтикой пенной,
Ваши? Врете, не ваши!
Это сосны Шопена!
Беды плодятся весело,
Радость в слезах и корчах,
И много ль мы видели радости
На маленьком нашем шаре?!
Не возвращайтесь в Варшаву,
Я очень прошу Вас, пан Корчак,
Не возвращайтесь,
Вам нечего делать в э т о й Варшаве!
Паясничают гомункулусы,
Геройские рожи корчат,
Рвется к нечистой власти
Орава речистой швали...
Не возвращайтесь в Варшаву,
Я очень прошу Вас, пан Корчак!
Вы будете чужеземцем
В Вашей родной Варшаве!


А п

Автор слов:Галич А.А., пер.М.Гордона